Мои иностранные языки: ч.2

Автор: Дмитрий Александрович ЛЫТОВ Психолог и переводчик из Санкт-Петербурга, редактор "Соционической газеты". Соционический тип: интуитивно-логический экстраверт. Эл. адрес:

Начало в предыдущем выпуске.

Искусственный язык и его среда.

Из тех языков, с которыми я «краем глаза» познакомился во время университетской жизни, я всё же хотел бы выделить два: во-первых, потому, что знакомство с ними выглядело как увлекательная игра; во-вторых, потому, что такое знакомство во многом перевернуло мои представления о языке, заставило заинтересоваться ранее скучной лингвистикой. Даже когда в школьном возрасте я интересовался древними надписями, меня интересовала прежде всего математическая, аналитическая сторона этого вопроса, а все эти грамматические термины – перфект, имперфект, аорист, фонема, морфема – нагоняли скуку и сон. Оказалось же, что не так страшен был чёрт… Впрочем, по порядку.

В 1991 году (т.е. аккурат когда я заканчивал первый курс в университете) в магазине мне попался учебник искусственного языка эсперанто. Я и раньше слышал о бешеном успехе, каким он пользовался в 1920-е гг. (на советских конвертах того времени все надписи дублировались на русском и на эсперанто), и поскольку учебник стоил копейки, взял да купил – просто чтобы удовлетворить любопытство.

Язык эсперанто создал русский («по паспорту») врач Лазарь Заменгоф в конце XIX века. Все слова в этом языке более-менее «международные» – больше всего корней взято из французского и латинского, далее свой вклад внесли немецкий, русский, английский, греческий и в меньшей степени – некоторые другие европейские языки. Поэтому многие эсперантские слова легко узнаются на слух: domo, masino, telefono, kolbaso... Вторым преимуществом была чрезвычайно простая грамматика: все существительные заканчивались на –o, прилагательные на –a, глаголы: неопределённая форма (инфинитив) на –i, настоящее время на –as, прошедшее на –is, будущее на –os, условное наклонение («бы») на –us, повелительное на –u. Третьепреимущество: словообразование было таким же простым, как и грамматика: с помощью стандартного набора суффиксов-префиксов можно было образовать массу новых слов: patro (отец) – patrino (мать), libro (книга) – libreto (книжка), и т.д. Само слово Esperanto (название языка и псевдоним его создателя) означает «надеющийся».

В чём были недостатки эсперанто, я узнал не сразу. Но поначалу этот язык меня очаровал. Я попытался увлечь им и своих знакомых; правда, на этот раз они энтузиазма не проявили. Раз так, то и ладно: язык нашёл своё место в моей голове и до поры до времени там задремал…

Вторым языком, перевернувшим моё отношение к лингвистике, был иврит. В начале 1990- х гг. многие евреи как раз выезжало из бывшего Союза в Израиль, и в связи с этим учебники иврита можно было найти в любом книжном магазине и по низкой цене. Для меня вопрос отъезда в Израиль был совершенно не актуален (по причине гарантированно славянских корней, известных как минимум до 5-го колена), однако стало любопытно: как такое большое количество евреев справляется с проблемой языка? То ли этот иврит – невероятно лёгкий (а тогда почему бы не прибавить к известным мне языкам ещё один), а если нет – то в чём тогда дело? В общем, купил я детский букварь на иврите, а также взял в библиотеке несколько книг об истории этого языка. Раньше я слышал, что иврит – язык «искусственный», как и эсперанто.

Оказалось, что термин «искусственный» – некорректен. Язык Библии евреи никогда не забывали, продолжали его изучать, даже скитаясь по разным странам мира. Другое дело, что этот язык выглядел совершенно не приспособленным ко всё новым и новым реалиям. Поэтому, когда энтузиасты в XIX веке пытались писать на иврите стихи и прозу – для других евреев это выглядело довольно смешно. Представьте для сравнения, что кто-то из современных писателей пишет книги на старославянском! Ясно, что читателей у него будет немного – такие же энтузиасты или фанатики, как он сам.

Поворот произошёл в начале ХХ века, когда начался массовый переезд евреев в Палестину. Возникла проблема общего языка для выходцев из самых разных стран Европы. Даже идиш, созданный на основе немецкого, для этой цели не годился – во-первых, он распался на несколько непохожих друг на друга диалектов, а во-вторых, идиш был в ходу в основном среди евреев России (и входящей в неё тогда Польши), в других же странах евреи пользовались другими наречиями. Только язык Библии был тем языком, знакомым всякому еврею с детства – пусть даже большинство из них помнило всего несколько сот слов, связанных с религиозными обрядами.

Задачу возрождения языка взял на себя молодой энтузиаст Элиэзер Перельман (писавший под псевдонимом Бен Иегуда, «сын Иудеи»). Задача состояла в том, чтобы создать несколько тысяч новых слов, отражающих реалии современности. Зная в совершенстве древнееврейскую грамматику, Бен Иегуда создавал новые слова по правилам древнееврейского словообразования, описательным методом; при этом нередко и ранее известные слова приобретали новые, современные значения, например, алуф – прежде «победитель на соревнованиях чтецов Торы», новое значение – «чемпион» или же «генерал».

Бен Иегуда умер, но заразил своим примером многих последователей – развитие языка продолжилось и после его смерти, продолжается и сейчас. При этом язык приобрел новые черты, совершенно не свойственные языку Библии, но свойственные европейским языкам: в конце концов, большинство эмигрантов прибыли в Израиль из европейских стран. С другой стороны, освоение языка намного облегчалось тем, что легко было запоминать новые слова. Благодаря схемам словообразования, «испытанным на прочность» Бен Иегудой, зная около ста слов на иврите, из них можно образовать несколько тысяч новых; услышав новое слово, по его структуре нередко можно догадаться, что оно означает.

Неудобством иврита было то, что гласные на письме, как правило, не обозначались. С точки зрениях структуры иврита, это было вполне оправдано: гласные играют в нём чисто вспомогательную роль (как в русском языке – ударение), а вот морфемы (корни, суффиксы и т.п.) состоят из согласных, например, К-Т-В (писать) – катав (писал) – котев (пишет) и т.д., причём правила того, как вставлять гласные между согласными, довольно просты (как, опять же, с ударением в русском языке). Проблема у евреев возникает только с заимствованными словами (вот почему Бен Иегуда так отчаянно с ними боролся!): например, фамилию Пушкин не знающий русского языка израильтянин может прочесть и как Фошкин.

Язык иврит я не выучил, хотя продвинулся в его изучении относительно далеко, вплоть до того, чтобы писать несложные письма, строить простые разговорные фразы. И в этом мне немало помогло то, что начал я именно с детского букваря, а не со сложного учебника. То ли желая блеснуть своей учёностью, то ли просто по привычке составители учебников иностранных языков нередко с самого начала предлагают запомнить набор непростых слов; непростых в том смысле, что их употребление характерно для определённой среды или ситуации, но вовсе не для каждого дня. Например, в учебниках целые темы посвящаются организации процесса преподавания: разве об этом я стану говорить с иностранцами, когда освою язык? Это же скучно! Детей же начинают учить с того, что они видят в первую очередь: с предметов, лежащих в комнате; с названий продуктов, которые они едят; с названий цветов, вкусов, времён года, в общем, ничего лишнего! И по примерам фраз, приведенных в букваре, мне легко было составить некоторое представление о грамматике иврита – по крайней мере, она выглядела не такой страшной, как тогда, когда я увидел потом в каком-то справочнике огромные грамматические таблицы этого сложного, по мнению лингвистов, языка.

Самое же главное было в том, что грамматика иврита была, с одной стороны, совершенно не похожей на грамматику любого из европейских языков – хоть английского, хоть французского – а с другой стороны, изящной и логично продуманной. Т.е., как и в случае с эсперанто, язык был прост в изучении по крайней мере на начальном этапе – чтобы усвоенные слова и фразы можно было тут же применять в жизни .

За первым этапом последовал и второй – погружение в среду. Нетрудно было найти еврейские общества в Питере, а также в Киеве, куда я летом ездил к родителям. Я без труда записался на курс иврита для «репатриантов» (благо никто не требовал от меня справку о национальности, или предъявления «главного доказательства»). Кроме того, в еврейской библиотеке я стал брать книги об истории их народа. Сейчас ещё вспоминаю, что мой неожиданный интерес к языку и культуре евреев чрезвычайно встревожил мою маму (я даже представить себе не могу, чего она опасалась, меня же такие опасения только веселили).

У меня сложилось впечатление, что погружение в среду – необходимый этап для освоения любого языка. Более того – эта самая «среда» должна вызывать хоть какой-то интерес. Если ты чувствуешь, что тебе глубоко безразлично, о чём «они» (носители изучаемого тобой языка) там болтают, о чём поют, если их обычаи вызывают раздражение – так и знай, что язык ты выучишь в лучшем случае на четвёрку. Ты сможешь строить фразы, что-то из себя выдавливать, но ты не будешь понимать юмор. А ведь понимание во многом зависит от того, чувствуешь ли ты недосказанный контекст, чувствуешь ли ты не только форму, но и содержание (т.е. что за словами стоит).

В моих глазах евреи оказались народом, с одной стороны, чрезвычайно интересным, с другой – в чём-то смешным. Забавно было слушать, как люди, обладающие большой эрудицией и знаниями, в беседах между собой искренне уверены, что все вопросы мироздания решаются не где-нибудь, а в родной Хацапетовке. Евреи любят жаловаться на жизнь, но страшно обижаются, когда кто-то другой воспринимает это всерьёз и их жалеет; любят рассказывать про себя анекдоты, но не любят, когда кто-то другой подхватывает и тоже шутит на эту же тему. В таком отношении к жизни они очень похожи на русских: никто, кроме нас самих, не поймёт нашу загадочную душу!

Несмотря на эти забавные детали, можно быть уверенным в одном: рядом с евреем скучно не будет. Главное при этом – не быть «тормозом»: таких евреи не уважают и при случае подшучивают над ними, иногда зло, хотя бы из спортивного интереса.

В какой-то момент я понял, что для того, чтобы быть в Израиле туристом, знать досконально иврит вовсе не обязательно, хватит и разговорника; и к тому же, подавляющее большинство израильтян хорошо владеет или русским, или английским, а то и обоими сразу. Зачем тогда ещё нужен язык? Чтобы понимать сказанное за моей спиной? Да ну, к чёрту, я же не в разведке работаю.

А вот знакомство с «эсперантской» средой во многом разочаровало. Была в Питере в те годы газета «Сорока» – газета бесплатных объявлений, которая вскоре превратилась в «чат на бумаге», поскольку Интернет в те годы ещё был редкостью чрезвычайной. В ней я и нашёл нужный телефон. Как оказалось, в ближайшее воскресенье намечалась неформальная встреча на чьей-то квартире.

На встрече были слайды: человек рассказывал о своей недавней поездке в Норвегию. По его словам выходило, что эсперанто – это довольно распространённый способ дешёвого туризма. Во многих странах мира, где существуют эсперантские клубы, продаётся ежегодник Pasporta servo, куда может внести свои данные каждый желающий. Члены этого сообщества обязуются, с одной стороны, принимать у себя гостей, говорящих на эсперанто (естественно, не каждого встречного-поперечного, а по желанию), а с другой стороны, и сами охотно ездят по миру в гости к таким же, как они, энтузиастам. Ясно, что условия проживания во многом зависят от страны и от человека: одни предлагают питание бесплатно, другие – в обмен на помощь на садово-огородном участке, и т.д., в общем, возможны варианты.

С одной стороны, мне было интересно всё это слушать, с другой – такой способ туризма меня никак не привлёк. Даже на русском языке мне не с каждым интересно общаться (и другим со мной – тоже), так что где гарантия, что человек, к которому я нагряну в гости, хотя бы даже и по предварительной договорённости, окажется подходящим собеседником? Опять же, советская (и постсоветская тем более) почта во все времена славилась своей медлительностью. Электронной же почтой в те годы пользовались единицы, я же о ней вообще не знал.

Затем меня пригласили в клуб эсперантистов «Белые ночи». Тут-то я и увидел, насколько это скучно: клуб держался в основном на старичках-энтузиастах, безмерно почитавших доктора Заменгофа, и годами перечитывавших одни и те же книги, единственное достоинство которых состояло в том, что они были на эсперанто. Эсперантские газеты и журналы неприятно поразили убогостью не только оформления (дело обычное в те годы), но и содержания: авторами статей были троцкисты, графоманы, создатели новых религий, даже гомосексуалисты – в общем, все, кто в обычной жизни не вызывал желания познакомиться поближе. Убогим было оформление клуба, довольно потасканным – вид его завсегдатаев. И не менее неприятным был контраст между этой убогостью – и фанатичным блеском в глазах посетителей клуба, предрекавших языку большое будущее. «Вы бы сперва о настоящем позаботились», думал я, и мой энтузиазм улетучивался со скоростью света.

Не досидев до конца заседания, я ушёл. Впрочем, я решил оставить своему увлечению какой-то шанс, и потому решил в клуб больше не ходить: авось в другом месте, если повезёт, встречу более цивилизованных эсперантистов!

Забегая вперёд, скажу, что восемь лет спустя эсперанто во многом «реабилитировался» в моих глазах. Хотя я по-прежнему скептически отношусь к его перспективам, всё же считаю его далеко не бесполезным, занимающим довольно важную нишу, которую пока не способен занять другой язык.

Таким образом, изучение как эсперанто, так и иврита, для меня было всего лишь интеллектуальной игрой. Но не бесполезной. Понемногу в голове созревало понимание того, из каких «кирпичиков» состоит грамматика, по какому алгоритму следует изучать язык, иными словами, рождался метод. Но пока он только вызревал, мне пришлось испытать свои силы в качестве переводчика.

Боевое крещение.

Начало 1990-х годов всем памятно словом «инфляция» – деньги дешевели день за днём, и стипендии, при самой жёсткой экономии, не хватало даже на самое необходимое. Несмотря на то, что на каникулы я мог съездить к родителям, что помогали двоюродные братья – ясно было, что я должен был сам вставать на ноги. И процесс «вставания на ноги» явно затянулся. Легче было придумать оправдание своим проблемам, чем их решение.

Но самой серьёзной проблемой была даже не нехватка средств, а будущая профессия. Уже на первом курсе я понял, что а) философия – это совершенно не моё; б) философия – хорошее средство заговаривать зубы, но никуда не годное средство зарабатывать на жизнь. У нас на философском факультете было отделение политологии, на котором я и решил специализироваться. И всё же, хотя там давали более конкретные знания, чем «просто философам», я не видел сферы их будущего приложения: ведь, по большому счёту, чтобы работать политологом, нужен блат. Кому интересны рассуждения на околополитические темы? В те годы доморощенных политологов было полным-полно в любом подъезде, да и у нас в общежитии тоже. Настоящая же политика делалась где-то далеко. Знакомиться с политиками? Начинать политическую карьеру с роли мальчика на побегушках мне было противно. А вот вакансии на госслужбе, хотя в те годы их было полным-полно, мне, при отсутствии питерской прописки, были недоступны. Возможно, я в чём-то и «стормозил» тогда, но – потерянного не воротишь, о чём жалеть? Вариант с возвращением в Киев я рассматривал только как самый крайний выход.

Поэтому я начал искать выход из положения – решать, какая бы профессия мне подошла при моих тогдашних знаниях и навыках. И некоторое время мне казалось, что такой может быть профессия юриста. Три года я посещал занятия на юрфаке: сначала просто благодаря тому, что в те годы на входе у студентов не проверяли пропуска, затем оформил себе индивидуальный план занятий и даже сдал ряд экзаменов. Однако мне откровенно дали понять: о переводе на юрфак не может быть и речи, даже если я сдам 100% предметов – за каждое место на юрфаке платятся большие деньги, которых у меня не было. Тем не менее, мои усилия заметил один из двоюродных братьев, устроив меня к одному из своих знакомых на должность юрисконсульта. Не буду хвастаться: опыт я приобрёл, но не более того. Пришлось признаться самому себе, что это – не моя профессия. И моих финансовых проблем зарплата юрисконсульта не решала – это же была не солидная адвокатская контора, а медленно умиравший «советский» завод.

Но был и другой вариант. Иностранные языки, которые раньше казались такими скучными, понемногу становились в моих глазах всё более и более привлекательными. Правда, сказать «знаю» (и то с огро-о-омной натяжкой) я мог разве что об английском.

Но кому в Питере был нужен такой «знаток» английского, как я в свои студенческие годы? Питер всегда был городом международным, даже в советские времена летом на Невском проспекте легко можно было услышать иностранную речь. Ясно, что и среди переводчиков конкуренция была неслабая, и как правило, люди не только хорошо знали один язык, но и одновременно владели ещё одним-двумя-тремя, на всякий случай.

Было и ещё несколько, как казалось, неразрешимых проблем. Во-первых, телефон для связи. Я ведь жил в общежитии. Допустим, я заявил о себе в бюро переводов – как они могли связаться со мной в случае наличия заказа, если единственный телефон был у коменданта, которую вовсе не вдохновляла перспектива быть связной для студентов? Я пытался было использовать для связи телефон знакомых в Питере, это их здорово напрягло, но главное – за всё время со мной пытались связаться от силы раза два. Постоянно оббегать бюро переводов с вопросом «Нет ли чего для меня»? Питер – город большой. На такие «подвиги» не хватало ни сил, ни времени. Наконец, третья проблема – отсутствие пишущей машинки. Перевод, выполненный от руки, никому не был нужен – было проще обратиться к другому переводчику, чем перепечатывать написанный чьими-то каракулями текст. На время работы юрисконсультом под рукой машинка появилась, но вся моя практика переводчика за это время состояла из нескольких страниц журнального текста с английского – в общем, копейки.

Поэтому через «не хочу» в конце концов пришлось реализовывать вариант с отъездом в Киев. Если точнее – я позорно бежал, не доучившись один курс. С оценками всё было более чем в порядке, но жить ещё один год на голодном пайке ради диплома с никому не нужной специальностью – к такому «подвигу» я был явно не готов.

Родители встретили моё возвращение без энтузиазма, но так или иначе, у меня появилась возможность недолго передохнуть, чтобы начать искать работу уже в Киеве. В отличие от Питера, где на прописку я рассчитывать не мог, здесь я прописался без проблем и получил возможность найти постоянную работу. Поначалу я обзванивал различные бюро переводов, задавал им стандартный вопрос «не нужен ли?», и слышал «нет, спасибо». Потом появился здоровый азарт, чувство «волка ноги кормят»; я отказался от «пассивного» поиска по телефону и стал сам ходить по городу в поисках работы. Однажды я узнал о городской ярмарке вакансий. Ничего подходящего для себя я там не нашёл, но на обратном пути мне попалось маленькое, ничем не примечательное бюро переводов, куда меня и взяли на постоянную работу.

Я немного схитрил: когда меня спросили о языках, которыми я владею, я поначалу честно ответил «английский, украинский» – но тут же, заметив поскучневшие глаза начальника, добавил «немецкий и французский». Я рисковал, поскольку эти два языка знал всего лишь в объёме самоучителей: читал на них журналы и книги, но переводить никогда не приходилось. Зато ещё в университете у меня появился дополнительный стимул: я своими глазами познакомился с некачественными переводчиками, которые считались «профессионалами».

Вот один из случаев. Один из наших однокурсников, Алексей Ц., слыл интеллектуалом, читающим в подлиннике Хайдеггера (был такой занудный немецкий философ, любивший играть с двойным и тройным смыслом им же самим изобретённых слов). После окончания университета он собирался заниматься переводом немецких философов профессионально. Как-то на одной из вечеринок он стал рассуждать о национальном характере немцев – волевой, дескать, народ. Я поинтересовался, на каких фактах основано его мнение. На что Алексей ответил: когда немцу отдают приказ, тот отвечает «моя воля!». Надо было видеть выражение моего лица: какая такая «моя воля»??? На что тот без тени смущения ответил: jawohl. Иными словами, наш эрудит «вывел» немецкое слово из двух русских: «я» и «воля». Я стал было объяснять, что ja – это «да», wohl – «хорошо, конечно», но такое «неуважение» Алексея просто взбеленило. До драки не дошло – все остальные присутствующие дружно перевели разговор на нейтральную тему. И в дальнейшем, к сожалению, приходилось сталкиваться с тем, что люди прикрывали нежелание признаться в своей ошибке встречным упрёком, будто я своими замечаниями проявлял к ним «неуважение».

У меня, по сравнению с такими «профессионалами», было важное преимущество: я стремился развиваться, мне был небезразличен результат моего перевода. Поэтому мой риск и борьба за место под солнцем были вполне оправданы.

Работа и в самом деле оказалась не очень трудной, но нудной. Я быстро освоил пишущую машинку, и с русским, и с латинским шрифтом. Переводы были стандартными – свидетельства о рождении, деловая переписка и т.п. Французским, слава богу, заморачиваться не пришлось (тем более, что этот язык я особо и не любил) – в бюро уже была своя переводчица французского, а заказов на этот язык было мало. Что касается немецкого, то поначалу он меня, при моём отсутствии опыта, изрядно напрягал, заглядывать в словарь или грамматический справочник приходилось постоянно, и это существенно замедляло скорость работы, иногда переводить приходилось и по ночам – заказ есть заказ! Постепенно я понял, что для стандартных документов (свидетельства о рождении, браке и т.п.) я вполне могу изготовить себе шаблоны, и пользоваться фразами из этих шаблонов как образцами при переводе новых документов. Ещё часто приходилось переводить переписку с немцами, отправлявшими на Украину посылки с гуманитарной помощью – ну, в этом случае тоже всё было довольно однообразно и просто, однажды использованная фраза годилась потом на десять писем вперёд.

Несмотря на видимую простоту переводов, от работы я уставал. Проблема была в том, что пообщаться на работе было практически не с кем. Коллектив был почти исключительно женским, средний возраст – порядка 30-40 лет (а мне – 21 год), так что и пофлиртовать было не с кем. Общался я в основном с бывшими одноклассниками, или же в киевском клубе соционики.

К тому же, месяца через два стало расти взаимное недовольство – как с моей стороны, так и со стороны начальства. По мере накопления опыта я переводил документы всё быстрее и быстрее – начальство, замечая, что я свободен, давало мне на перевод всё новые и новые. Однако у всякого нормального человека есть предел производительности – неважно, с какой скоростью он это делает, важен объём; при превышении этого объёма я уставал – либо снижалась скорость, либо я делал ошибки. Сейчас, имея за плечами десять лет переводческого стажа, я понимаю, что нормы производительности там были нереальными – по сути, верхняя планка просто отсутствовала. Бюро было далеко не богатым, такса (и, соответственно, оплата переводчиков) в нём была самой низкой в городе, а у бедных своя мораль: хочешь выжить, забудь о правах человека. Для раскрутки же начальству элементарно не хватало мозгов, и сложные, квалифицированные заказы мне явно «не грозили». Поэтому вскоре после Нового года я оттуда ушёл. Кстати, вскоре бюро покинули и многие мои бывшие коллеги.

Руководитель бюро переводов.

Получив трудовую книжку, я отправился на прогулку по вечернему Киеву. Отпраздновал своё увольнение бокалом «Мартини» (я тогда ещё не знал, что его полагается разбавлять). И буквально в нескольких кварталах от того бюро, откуда я ушёл, увидел рекламный стенд какого-то нового – его название ещё не встречалось мне ни в городских справочниках, ни в рекламных газетах.

Бюро располагалось в полуподвальном помещении, и подходя по коридору к дальней двери, я услышал из-за неё громкий разговор на украинском языке. Киев в основной своей массе делился на две языковые группы: «пофигистов» (подавляющее большинство), которые, несмотря на политику возрождения нации, говорили по-русски либо постоянно, либо по крайней мере переходили на него, едва переступив за порог родного дома; и «активистов», которые из патриотических соображений вымучивали из себя ужасную смесь русских и украинских слов. Но тут был случай особый: говорили на правильном украинском языке. Язык этот – довольно красивый, и мало похож на уродливую «мову» в устах российских юмористов: в реальном украинском языке не существует фраз вроде «чахлык невмырущий» (что якобы означает «Кощей Бессмертный») или «чы я впаду, дрючком пропэртый» (якобы: «паду ли я, стрелой пронзённый»)! Чувствовалось, что для говорящего украинский язык – родной с детства, он говорил на нём от души, а не по принуждению. Не сплоховал и я – войдя в кабинет, я сразу заговорил с его хозяином по-украински, и вскоре мы нашли общий язык. Сам он был композитором, однако благодаря связям в Канаде стал канадским гражданином, и теперь оказывал услуги по эмиграции другим жителям Украины. Сначала услуги по переводам были только «довеском» к его основной работе – оформлению иммиграционных документов, но постепенно необходимость в этих услугах росла. По его словам, он только-только создал бюро, и всю работу надо было делать с нуля – и переводить, и искать новых переводчиков. Вот это бюро мне и пришлось возглавить.

Скажу честно – я давно уже не работал с таким энтузиазмом и самоотдачей, как в следующие девять месяцев. Я просматривал рекламные газеты в поисках объявлений переводчиков, созванивался с ними, предлагал им выполнить тестовые переводы, либо оценить качество тестовых переводов, выполненных другими переводчиками. Но в самом начале, когда на всё бюро я был один, приходилось держать оборону по нескольким направлениям – английский, немецкий и французский.

Одна-единственная неудача показала окончательно, что французский – «не мой». Я перевёл на французский язык диплом, однако проигнорировал казавшиеся мне тогда не играющими значительной роли акценты – к счастью для себя (и для меня), заказчик перевода тоже владел французским, перевод забраковал и деньги пришлось вернуть. Это послужило мне уроком – в дальнейшем я избегал брать на себя работу, в способности выполнить которую я не был уверен. А вот с английским и немецким дело пошло на лад.

Несколько раз я серьёзно рисковал, однако во всех этих случаях, считаю, риск был оправданным и вызванным крайней необходимостью.

Первый случай произошёл буквально в первый месяц моей работы. Пожилая семейная пара принесла руководство к микроволновой печи на шведском языке. Другие бюро переводов, по их словам, требовали слишком много. Всё так, но наше бюро до этого шведским не занималось, и где найти такого переводчика – я не знал.

Тем не менее, я решил рискнуть. С университетских времён представления о шведской грамматике в моей голове закрепились. Многие слова в руководстве, даже на первый беглый взгляд, были похожи либо на английские, либо на немецкие. Поэтому я принял заказ.

В тот же вечер я поехал в отдел иностранной литературы Парламентской библиотеки. Находился он на другом конце города, и каждый вечер у меня было не более часа на то, чтобы найти в словаре нужные слова – потом библиотека закрывалась, и домой я добирался к одиннадцати часам вечера, но не засыпал сразу, а продолжал с карандашом в руках переводить текст, с досадой отмечая всё новые и новые непонятные слова. Но у меня был спортивный интерес, да и взялся за гуж – не говори, что не дюж. Где-то на третьи сутки непонятные ранее слова стали выстраиваться во вполне связный текст. Более того, какие-то фрагменты я уже начал понимать и без словаря вовсе, хотя это стоило нечеловеческого напряжения – примерно такого же, когда я в университете за сутки-двое до экзамена пытался освоить (чтобы потом забыть) совершенно мне не нужный предмет. С этим заказом я справился.

Следующий случай был сложнее – в бюро принесли устав предприятия, который нужно было перевести на украинский с латышского. Один из моих однокурсников был родом из Риги, и у меня в своё время была возможность полистать учебник латышского, который он привёз с собой. У меня сложилось впечатление, что хотя язык этот и не был славянским, но латышская грамматика строилась на чрезвычайно похожих принципах, многие корни и суффиксы легко ассоциировались с похожими русскими, хотя и образовывали непривычные сочетания. Потом я узнал, что главной причиной этого сходства были вовсе не заимствования из русского языка (они были во всех языках бывшего Союза, однако татарский или узбекский от этого не выглядели более «родными», а вот латышский – выглядел); причиной было то, что исторически балтийские языки ближе всего стояли к славянским, и отделились от них сравнительно «недавно» – в V в. до н.э., так что многие общие корни дожили до наших дней.

Но кроме того, в то время я ещё превосходно помнил всю юридическую терминологию, все тонкости отличий между такими терминами, как «товарищество» или «общество», и т.п., а ведь все уставы предприятий делались по сходным образцам. Так что, взглянув на устав, я уже с первого взгляда понимал: вот в этом параграфе речь идёт об уставном капитале, в этом – о принципах руководства, и т.д. Поэтому я взял устав на перевод.

Сложнее было со словарём – переводить наугад я не мог. Более того, у меня в распоряжении было всего двое суток, и два часа в парламентской библиотеке никак проблему не решали – словарь был нужен постоянно. Но где его взять?

Я вспомнил, что не так далеко от бюро находилось посольство Латвии, туда я и отправился. Посольство уже было закрыто, но меня пропустили. Чтобы не отнимать у людей лишнее время, я не стал посвящать их в свои проблемы, а просто сказал, что хочу изучать латышский язык и ищу словарь – можно ли у них взять такой словарь под залог? Мой энтузиазм их приятно удивил, словарь мне дали и даже залога не потребовали, поверив на слово. С ним я сел в троллейбус и поехал домой. Но по дороге, полистав словарь, я понял, что для моих нужд он был слишком мал. Что делать??

И лишь доехав до дома, я придумал ещё одно решение. Рядом с домом была построенная ещё в советские времена Библиотека дружбы народов, где была собрана литература на языках народов бывшего Союза. До закрытия библиотеки оставалось всего несколько минут, но я употребил всё своё обаяние, чтобы мне дали попользоваться на сутки латышско-русский словарь из читального зала. С этим словарём я и перевёл устав без особого труда – как я уже говорил, грамматика была довольно похожей, лишь фразы строились немного по-другому.

Если сейчас ко мне кто-нибудь обратится по-латышски – я уверен, что ничего не пойму. Язык забылся, как забывались в университете предметы, которые я учил перед экзаменом. Но когда семь лет спустя мы с подругой оказались в Латвии, то по крайней мере вывески я понимал без труда.

Ещё был случай, когда на перевод принесли письмо на нидерландском языке. На этот раз я рисковать не стал; я позвонил переводчику, зачитал ему письмо (представляю, как он смеялся над моим «акцентом»), а тот продиктовал мне перевод, за что я с ним потом рассчитался. Вообще, если переводы были короткими, я в большинстве случаев так и работал по телефону – это экономило время и у меня, и у заказчика, и у переводчика. Тем более, что некоторые переводчики были настолько любезны, что поправляли моё произношение – я не обижался, я учился.

Одной из причин того, что я не стал рисковать с этим письмом, было то, что в этот день я особенно устал, тратить время на эксперименты не хотелось. Кроме того, я наконец-то на своей шкуре почувствовал, в чём разница между поверхностно освоенной грамматикой и настоящим владением языком.

Принимая работы, выполненные другими переводчиками, я нередко не мог оценить их качество (особенно когда работы были выполнены на других языках). Были и довольно досадные проколы – когда человек, вроде бы грамотно разбиравшийся в переводах на конкретную тему, при выходе за пределы этой темы конкретно «плавал». Такие проколы стоили потерянных нервов и неприятных объяснений с заказчиками по поводу продления сроков выполнения работы. И странное дело – со временем у меня появилось что-то вроде интуитивного чутья: глядя на приходящего ко мне переводчика, я уже мог предположить, насколько высок уровень его компетентности, и действительно ли он способен выполнить то, о чём он заявлял.

Поэтому я всё больше ценил профессионалов, и проникался всё большим раздражением по отношению к тем, кто до них не дотягивал. Многие непрофессиональные переводчики занялись переводами по той же причине, что и я – нужны были деньги; но только единицы готовы были платить за это своими усилиями, постоянно совершенствуя себя и «поддерживая тонус». Остальных я по-человечески понимал, но с профессиональной точки зрения – презирал. А поскольку мои «эксперименты», как в случае с латышским или шведским, никак не были к лицу профессионалу, я решил повысить и собственный уровень.

В английском и в немецком у меня и так была ежедневная практика. Но я чувствовал, что у меня хватит сил и на какой-нибудь третий язык, только какой? За несколько месяцев перед моими глазами прошло так много текстов на разных языках, что уже ни чешский, ни итальянский, ни даже экзотический венгерский не воспринимались как «чужие» – в каждом из них было что-то знакомое, из каждого в памяти осела хотя бы пара слов, а разговорчивые переводчики, когда было время поговорить по душам, нередко делились рассказами ил о трудностях перевода, или о своих путешествиях за границей и о знакомстве с чужой (или не чужой) культурой. Поэтому проблема была скорее в другом: какой из этих языков сможет в ближайшее будущее приносить деньги, будет востребован, а не лежать мёртвым грузом – и в то же время, не будет, как говориться, стоять поперёк горла, не будет вызывать раздражения?

Я предпринял очередную попытку овладеть французским. Репетитором стала сестра одного из моих знакомых. Но мне пришлось в очередной раз убедиться, что к этому языку моя душа не лежит, и виновата была в том не она, а мои собственные мозги. Где-то после 6-го занятия от продолжения я отказался.

Два десятка итальянских слов я знал ещё с детства (я учился в музыкальной школе), язык был приятным на слух и легко запоминающимся. Как-то раз в наше бюро переводов заглянула молодая итальянка, поинтересовавшись, нет ли какой-нибудь работы для неё? Увы, ничего я ей предложить не мог, но на следующий день мы с ней вместе долго гуляли по городу, разговаривая на забавной смеси итальянских и украинских слов (я практиковался в итальянском, она – в украинском). Тем не менее, от изучения итальянского, а также похожих испанского и португальского я тогда отказался, уж не помню по каким соображениям. Возможно, я мысленно представлял себе общение в их языковой среде, и думал, что со своим «эстонским» темпераментом буду белой вороной среди горячих итальянцев или французов.

Хорошо подумав, я решил выбрать какой-нибудь из германских языков, и с этой мыслью по выходным ездил в Парламентскую библиотеку, переписывая кассеты с аудиокурсами нидерландского, шведского, норвежского (впрочем, «за компанию» переписал и десяток других языков, стоило это тогда копейки). В формуляре самоучителя нидерландского я обнаружил, что предыдущим читателем был В.В.Гуленко (для тех, кто ничего о нём не слышал – на мой взгляд, это наиболее интересный из современных украинских психологов, у которого я научился очень многому, и который, по совпадению, сам ранее длительное время работал переводчиком английского и немецкого).

Дома я ставил на магнитофон лингафонные курсы самых разных языков – я почти ничего не понимал, однако это помогало мне привыкать к их произношению, что в свою очередь помогало надиктовывать переводчикам по телефону мелкие заказы (см. выше).

За эти девять месяцев мне пришлось повидать самых забавных клиентов. Довольно многие из них переводили документы на эмиграцию, в частности, писали заявления о причинах своего желания эмигрировать. Разумеется, многие не скупились в чёрных красках по поводу того, как же к ним, бедным, тут плохо относятся (вот одна из причин, почему на Западе до сих пор косо смотрят на страны бывшего Союза), как их «преследуют». На моей же памяти, в первые годы после перестройки на Украине ни о каких «преследованиях» речи идти не могло – наоборот, было всеобщее раздолбайство и равнодушие, а некоторые надеялись, что как только Украина получит независимость, так сразу добрые братья-украинцы из Канады инвестируют в неё кучу денег. Войны преступных кланов на Украине, в отличие от России, тоже не было, потому что ещё в советские годы отношения между чиновниками и народом были, скажем так, довольно неформальными. С одной стороны, это означало, что государство и есть главная мафия. С другой, диктатура на Украине совершенно немыслима – украинец, в отличие от русского, не воспринимает чиновника как «царя и бога», а всего лишь как «одного из нас», но более удачливого и изворотливого. Зато и реформы из-за такой «бытовой демократии» на Украине буксуют: 1) реформы требуют тех самых быстроты и изворотливости, которые среднему украинцу не свойственны; 2) «один из нас», соответственно, и не может многого требовать от «таких же, как он», а если пытается – натыкается на тихий саботаж. Как мне кажется, идеальный украинский руководитель должен быть, как типичный американец – внешне безупречный, справедливый и с обаятельной улыбкой, в душе – пройдоха и бестия, считающий каждую копейку и умеющий «ловить момент». История показывает, что именно наличие таких качеств в глазах украинца может оправдать многое, благодаря чему бывший президент Кравчук, хотя за глаза и пользуется эпитетом «шахрай» (пройдоха, мошенник), но также до сих пор имеет немалое влияние, а вот более прямой, но недальновидный его преемник Кучма стал для всех посмешищем.

Один из клиентов хотел эмигрировать в Новую Зеландию и потратил даром немало времени, уговаривая меня за мзду вписать в его диплом строку «скотоводство – отлично». Я еле-еле сдерживал смех, во-первых, потому, что образование у него было ещё то – ассенизационный инженер, во-вторых, что скотоводство среди всех этих «основ канализации» и «санитарного дела» явно смотрелось белой вороной. У того, однако, была «веская причина»: ожидая интервью в новозеландском посольстве, тот увидел, как в посольство зашёл молодой казах или киргиз, перемолвился парой слов на входе, после чего того чуть ли не на руках внесли к послу. Когда тот выходил, весь сияя, наш ассенизатор поинтересовался, чем же он так обаял новозеландцев? На что казах ответил, что по диплому он – скотовод, а основной вид промышленности в Новой Зеландии – разведение овец, поэтому такие, как он, специалисты там позарез нужны. Вот ассенизатор и «проникся», а вот я, бесчувственный, всё не хотел принимать его проблемы близко к сердцу.

Нередко приходили женщины, пишущие задушевные письма иностранцам о том, как они их любят и ждут, что «милый Генрих» заберёт их из этой ужасной страны и увезёт туда, где будет «нежно баловать». Я своими глазами видел, что бывает и настоящая любовь между представителями разных народов, но в данном случае корыстный интерес лежал на самой поверхности, и переводить подобные письма было противно. Переводя всё это, я думал, что «милый Генрих», должно быть, или полный идиот, или обладает крутым характером, чтобы не бояться подобных авантюристок.

Одного такого «Генриха» я даже увидел своими глазами, когда тот зашёл к нам, чтобы перевести на немецкий брачное свидетельство. Пока я переводил документ, мы с немцем болтали о том, о сём; когда речь зашла о недавней войне, немец громовым голосом запел фронтовую песню. И странное дело – вроде бы я должен был его за это ненавидеть, но на деле он вызывал только уважение, особенно по сравнению с теми «нашими», которые ради желанного западного паспорта готовы были унижаться, ругать в своих заявлениях на выезд не власть, а таких же, как они, только остающихся, а оказавшись там – даже имена свои быстренько переделывали на западный лад. Тем более отвратительно было читать, когда бывшие ветераны войны, разбившие Гитлера, или тем более бывшие узники нацистских концлагерей в заявлениях в немецкое посольство восхваляли «великую и справедливую Германию».

Скажи мне, уважаемый читатель – почему в Финляндии 20 процентов шведов добились, чтобы их язык стал вторым государственным, обязательным для изучения во всех школах (а сейчас их и того меньше – 6-7 процентов), в то время как 30-40 процентов русских в Эстонии и Латвии этого добиться не могут? Почему столько пишут о преследованиях русских в Туркмении, а между тем русское восстание там даже не предвидится? Не потому ли, что русский по своему характеру, как правило, очень не любит ссориться с начальством, на любую дурость которого отвечает «и это перетерпим»? Героизм нашего с вами народа проявляется обычно, когда дело доходит до амбразуры, до крайности, когда дальше отступать некуда, в обычных же ситуациях мы готовы спорить с чем угодно и кем угодно, но только не с вышестоящими и тем более не с мнением «коллектива».

Поэтому не стоит удивляться, что именно европейцы, с которыми у нас так много общего по происхождению и по культуре, относятся к нам свысока. Европеец гораздо больше боится прогневить бога (или, в современной безбожной Европе – совесть), чем начальство или «коллектив», а потому русская податливость вызывает у него как минимум недоумение. Пока «средний русский» остаётся таким, каким он есть сейчас – ситуация не изменится. Дело – вовсе не в уровне жизни! В XVIII и начале XIX века, как правило, именно европейцы эмигрировали в более благополучную, без революций и экономических кризисов, Россию – немцы, французы, итальянцы и даже англичане (последние особенно нравились Достоевскому). Однако отношение европейцев к нам в те годы было совершенно таким же, как сейчас. Ведь средний европеец не умнее русского – дураков среди них ровно столько же. Он просто внутренне более независим, в этом и состоит принципиальная причина того, почему Россию и вообще бывший Союз в мире до сих пор не считают «Европой», даром что цвет кожи и глаз – один и тот же.

Кому не нравятся эти размышления о национальном самосознании – может их смело пропустить. Возможно, по жизни у него был другой опыт. Мой опыт – не слишком большой, я полагаю – сложился под впечатлением сравнения, с одной стороны, потенциальных эмигрантов, а с другой стороны, иностранцев, приходивших в бюро. Справедливости ради надо отметить, что эмигранты – это ещё не лицо народа. Это, как правило, те, кто не может в этом народе найти своё место. Одни – потому что действительно более способные и пробивные, другим, как я видел, никакая эмиграция не помогла бы, их умственный уровень был ясно написан у них на лице.

Несмотря на все эти забавные эпизоды, появилось несколько очень неприятных проблем, которые в конечном счёте заставили меня уйти с этой работы.

Во-первых, всё чаще и чаще клиенты спрашивали, почему наши переводы не заверяются нотариально – одной печати бюро переводов им было мало. Раз возникла проблема – нужно было её решать. Я ходил по разным нотариальным конторам и пытался договориться о том, чтобы они заверяли наши переводы. Наверное, я предлагал им не очень убедительные аргументы, поскольку они просто не хотели с этим связываться, даже деньги их в данном случае не интересовали. В Киеве, правда, открылось множество частных нотариальных контор, но выполненная ими заверка в том году (не знаю, как сейчас) иностранными посольствами не признавалась – возможно, они уже успели себя зарекомендовать как готовые за мзду заверить всё, что угодно. Лишь в нескольких случаях мне удалось заверить перевод, и всякий раз это стоило большой «крови» и нервов.

Вторая проблема заключалась в оформлении документов. Сначала работал на пишущей машинке, затем хозяин конторы принёс древний-предревний компьютер (с процессором 8086), ненадолго переживший срок моей работы в должности руководителя бюро. Матричный принтер печатал из рук вон плохо, пишущая машинка была раздолбана вконец, а между тем, людям хотелось, чтобы их документы были оформлены красиво (и другие бюро могли им это предложить). В конце концов, я придумал выход – я нашёл по объявлению женщину, которая распечатывала документы у себя в Управлении пограничной охраны, причём её коллеги даже не задумывались над тем, что за бумаги она так часто выносит из здания, а мне приходилось мириться с тем, что таким образом содержание переводов становится известным кому-то ещё, кроме меня и клиента. Но был ли другой выход? Хозяин бюро всё обещал, что обзаведётся новой техникой, но под конец прямо сказал, что рассчитывает в этом случае на меня. У меня таких денег не было, сохранять статус-кво тоже не имело смысла – клиенты были всё более разборчивыми. Мне пришлось начать вести двойную бухгалтерию и создать резервный фонд, из которого я и оплачивал «красивую» распечатку документов и – иногда – их нотариальную заверку. Сейчас думаю, не лучше ли было бы, если бы эти деньги украл и оставил себе, поскольку композитор, когда всё это открылось, мои усилия никак не оценил. На том мы и расстались.

Продолжение – в следующем выпуске.